четверг, 22 января 2015
вторник, 20 января 2015
У крыльца воробьи с наслаждением
Кувыркаются в листьях гнилых...
Я взираю на них с сожалением,
И невольно мне страшно за них:
Как живете вы так, без правительства,
Без участков и без податей?
Есть у вас или нет право жительства?
Как без метрик растите детей?
Как воюете без дипломатии, –
Без реляций, гранат и штыков,
Вырывая у собственной братии
Пух и перья из бойких хвостов?
Кто внедряет в вас всех просвещение
И основы моралей родных?
Кто за скверное вас поведение
Исключает из списка живых?
Где у вас здесь простые, где знатные?
Без одежд вы так пресно равны...
Где мундиры торжественно-ватные?
Где шитье под изгибом спины?
Нынче здесь вы, а завтра в Швейцарии, –
Без прописки и без паспортов
Распеваете вольные арии
Миллионом незамкнутых ртов...
Искрошил воробьям я с полбублика.
Встал с крыльца и тревожно вздохнул:
Это даже, увы, не республика,
А анархии дикий разгул!
Улетайте... Лихими дворянами
В корне зло решено ведь пресечь –
Не сравняли бы вас с хулиганами
И не стали б безжалостно сечь!
<1913>
Здесь в комнате тихо, а там, за стеклом,
По мокрому саду в веселии злом
Катается ветер упругий.
Свистит и лохматит больные кусты,
У хмурых грачей раздувает хвосты,
Гнет клены в покорные дуги...
Взлетают иззябшие листья снопом,
И в небе бездонном, и в небе слепом
Мелькают, как дикие птицы.
Метутся безумные волосы ив...
В малиннике дикий предсмертный извив,
Дождь мечет жужжащие спицы.
За тучами бурый закат без румян.
На клумбе дрожит одинокий бурьян.
Стекло дребезжит и трепещет.
Но странно... Из сада, где буря и мгла,
Вдруг тихая бодрость мне в душу вплыла
И в сердце задумчиво плещет.
Под низкий, несдержанный яростный гуд,
Как рыцари, смелые клятвы встают,
И дали все шире и шире...
Знакомые книги мерцают вдоль стен,
Вчерашние дни, как бессмысленный плен,
Как старые, ржавые гири.
<1913>
I
Какая кротость умиранья!
На грядках иней, словно пух.
В саду цветное увяданье
И пышных листьев прелый дух.
Река клубится серым паром.
Хрустит промерзший старый плот.
Далеким радостным пожаром
Зарделись клены у болот.
Заржавел дуб среди площадки.
Скрутились листья, темен ствол.
Под ним столпились в беспорядке
Скамейки голые и стол.
Ель в небе легче кипариса.
Всем осень – ей зеленый взлет...
На алых зернах барбариса
Морозно-матовый налет.
Цветы поникли на дорожки»
На лепестках комки земли.
В узлах душистого горошка
Не все бутоны расцвели...
В аллеях свежий ветер пляшет.
То гнет березы, как рабов»
То, утомясь, веревкой машет
У гимнастических столбов.
В вершинах робкий шепот зова
И беспокойный смутный бег.
Как странно будет видеть снова
Пушистый белый-белый снег...
II
Всплески весел и скрипы уключин –
Еле слышные, жалкие скрипы.
Под кустами ряд черных излучин
Заткан желтыми листьями липы.
Сколько листьев... Под выгнутой ивой»
Как лилово-румяные пятна,
Стынут в лоне воды сиротливой.
Небо серо, и даль непонятна.
Дымный дождик вкруг лодки запрыгал,
Ветром вскинуло пыль ледяную,
И навес из серебряных игол
Вдруг забился о гладь водяную.
За дождем чуть краснели рябины –
Вырезные поникшие духи,
И безвольно качались осины,
Как худые, немые старухи.
Проплыла вся измокшая дача.
Черный мост перекинулся четко.
Гулко в доски затопала кляча,
И, дрожа, закивала пролетка.
Под мостом сразу стало уютней:
С темных бревен вниз свесилась пакля,
Дождь гудел монотонною лютней,
Даль в пролете, как фон для спектакля.
Фокс мой, к борту прижав свои лапы,
Нюхал воздух в восторженной позе.
Я сидел неподвижно без шляпы
И молился дождю и березе.
<1912>
Кружки, и люди, и красные столики.
Весело ль? Вдребезги – душу отдай!
Милые немцы смеются до колики,
Визги, и хохот, и лай.
Мирцли, тирольская дева! В окружности
Шире ты сосен в столетнем лесу!
Я очарован тобой до недужности.
Мирцли! Боюсь не снесу...
Песни твои добродушно-лукавые
Сердце мое растопили совсем,
Мысленно плечи твои величавые
Жадно и трепетно ем.
Цитра под сильной рукой расходилась,
Левая ножка стучит,
Где ты искусству такому училась?
Мирцли глазами сверлит...
Влезли студенты на столики парами,
Взвизгнули, подняли руки. Матчиш!
Эйа! Тирольцы взмахнули гитарами.
Крепче держись – улетишь!..
Мирцли! Спасибо, дитя, за веселие!
Поздно. Пойду. Головой не качай –
В пиво не ты ль приворотное зелие
Всыпала мне невзначай?
<1910>
Гейдельберг
В Европе студенты политикой
не занимаются.
(Из реакционных прописей)
Студенты-корпоранты,
Лихие господа!
В науках обскуранты,
Но рыцари всегда.
Все Карлы, Францы, Фрицы –
Традиции рабы:
Изрублены их лица,
Изранены их лбы.
Но пылкая отвага –
Мишурная гроза:
Щадит стальная шпага
И сердце, и глаза.
Здесь колют только в рожу.
Что рожа? Ерунда!
Зашьют проворно кожу –
Ступай себе тогда.
Так «честь» защитив мило,
Дуэльный скоморох
Врага целует в рыло
Под общий дружный «Hoch!»*.
Потом, забинтовавшись,
К фотографу идут,
А после, нализавшись,
Опять друг друга бьют.
<1908>
__________
*«Ура!» (нем.).
Фата, букет и веер
И черный птичий фрак.
Гряди, заводчик Мейер,
С девицей Зигеллак!
Орган и пенье хора,
Алтарь в огне горит,
За парой средь собора
Фаланга пар стоит.
Весь в черном, пастырь слово
Промолвил со слезой –
И таинство готово:
Герр Мейер – ты с женой!
«Да!» вздохом прокатилось
С ее дрожащих уст.
К вину она склонилась,
Почти лишившись чувств.
Они с подушек встали,
Он руку подал ей.
Толпою ожидали
Их гости у дверей.
Платки намокли сильно,
Их спрятали давно.
Святой пастор умильно
Косился на вино.
Марш Вагнера. И вскоре
Все тронулись к купе.
Поэт кудрявый в горе
Скрывался там в толпе.
Он «ею» вдохновлялся,
Он «ей» стихи писал –
Ах, с верой он расстался
И проклял идеал!..
Душистая записка
Гласила: «Мы друзья,
Но кончим переписку –
Эфиром жить нельзя».
О белый шлейф, о веер!
О черный птичий фрак!
За-вод-чи-ца фон-Мей-ер
Из рода Зигеллак...
<1908>
У поэта только два веленья:
Ненависть – любовь,
Но у ненависти больше впечатлений,
Но у ненависти больше диких слов!
Минус к минусу цепляется ревниво,
Злой итог бессмысленно растет.
Что с ним делать? Прятаться трусливо?
Или к тучам предъявлять безумный счет?
Тучи, хаос, госпожа Первопричина!
Черт бы вас побрал.
Я, лишенный радости и чина,
Ненавидеть бешено устал.
Есть в груди так называемое сердце,
И оно вопит, а пищи нет.
Пища ль сердцу желчь и уксус с перцем?
Мы сжились с богами и сказками,
Мы верим в красивые сны,
Мы мир разукрасили сказками
И душу нашли у волны,
И ветру мы дали страдание,
И звездам немой разговор,
Все лучшее – наше создание
Еще с незапамятных пор.
Аскеты, слепцы ли, безбожники –
Мы ищем иных берегов,
Мы все фантазеры-художники
И верим в гармонию слов.
В них нежность тоски обаятельна,
В них первого творчества дрожь...
Но если отвлечься сознательно
И вспомнить, что все это ложь,
Что наша действительность хилая –
Сырая, безглазая мгла,
Где мечется тупость бескрылая
Китти, кис, сними же шляпку,
Распусти свою косу.
Я возьму тебя в охапку,
На кушетку понесу...
Лжет Кузмин, и лжет Каменский,
Арцыбашев и Бальмонт –
Чист и нежен взор твой женский,
Как апрельский горизонт.
Демон страсти спрятал рожки,
Я гляжу в твои уста,
Глажу маленькие ножки,
Но любовь моя чиста.
Если ж что-нибудь случится
(В этом деле – кто пророк?) –
Пусть мой котик не стыдится
И не смотрит в потолок.
Об одном прошу немало
Со слезами на глазах:
Не описывай финала
Ни в рассказах, ни в стихах!
<1908>
Они совершают веселые рейсы
По старым клоакам оплаченной лжи;
«Жиды и жидовки... Цыбуля и пейсы...
Спасайте Россию! Точите ножи!»
Надевши перчатки и нос зажимая,
(Блевотины их не выносит мой нос),
Прошу вас ответить без брани и лая
На мой бесполезный, но ясный вопрос:
Не так ли: вы чище январских сугробов,
И мудрость сочится из ваших голов, –
Тогда отчего же из ста юдофобов
Полсотни мерзавцев, полсотни ослов?
<1909>
Не один, но четыре еврейских вопроса!
Для господ шулеров и кокоток пера,
Для зверей, у которых на сердце кора,
Для голодных шпионов с душою барбоса
Вопрос разрешен лезвием топора:
«Избивайте евреев! Они – кровопийцы.
Кто Россию к разгрому привел? Не жиды ль?
Мы сотрем это племя в вонючую пыль.
Паразиты! Собаки! Иуды! Убийцы!
Вот вам первая темная быль.
Для других вопрос еврейский –
Пятки чешущий вопрос:
Чужд им пафос полицейский,
Люб с горбинкой жирный нос,
Гершка, Сруль, «свиное ухо» –
Столь желанные для слуха!
Пейсы, фалдочки капотов,
Пара сочных анекдотов:
Как в вагоне, у дверей
В лапсердаке стал еврей,
Как комично он молился,
Как на голову свалился
С полки грязный чемодан –
Из свиной, конечно, кожи...
Для всех, кто носит имя человека,
Вопрос решен от века и на век –
Нет иудея, финна, негра, грека,
Есть только человек.
У всех, кто носит имя человека,
И был, и будет жгучий стыд за тех,
Кто в темной чаще заливал просеки
Кровавой грязью, под безумный смех...
Лидка с мамой красят в столовой яйца
В лиловый, пунцовый и желтый цвет.
Я купил в табачной открытку с зайцем
И пишу милому дяде письмо и привет:
«Дорогой, любезный дядя:
Поздравляю крепко Вас.
Я здоров, а Ваша Надя
Ходит с юнкером в танцкласс.
На дворе раскрылись почки.
Брат сказал, что Вы скупой.
Дядя Петр! Как Ваши почки?
И прошел ли Ваш запой?
Бонна хочет за манеры
Отослать меня в Сибирь.
Не имеет прав. Холера!
Ваш племянник Боб Пузырь».
Две кляксы, здоровые кляксы! И четыре помарки.
Хотел стереть и вышла большая дыра.
Сойдет! Вместо русской наклеим гвинейскую марку –
Это будет большой подарок для дяди Петра.
<1910>
В коротких панталошках
Стоял я в темной спальне.
Был вечер. На окошке
Синел узор хрустальный.
Я ждал, как на иголках,
Я снова был младенцем.
Злодеи даже щелку
Закрыли полотенцем!
Но вот открыли двери,
Сноп света за портьерой –
И я увидел елку...
……………………………………….
В огромной светлой зале было пусто.
На веточках, развешанные густо
Средь темной зелени, безумно хороши,
Качались лучшие мечты моей души:
Собранье сочинений Метерлинка,
Немецкий серый вязаный жилет,
В конвертике роскошная блондинка,
На недоступного Шаляпина билет,
Полдюжины сорочек чесучовых,
Варенье из айвы и теплые носки,
Два черных галстука и два светло-лиловых,
Для правки бритв английские бруски,
Квитанция на «Ниву», паспорт заграничный,
Кашне и пара розовых очков,
Желудочный экстракт, кровавый куст гвоздичный,
Тюленевый портфель и шесть воротничков,
Халва, «Ave Maria» Сегантини,
Бутылка Fine Champagne и купчая на дом,
Портрет Гюго и зонтик темно-синий...
А наверху повис, болтая языком,
(Как щедр был сон в фантазии своей!)
Инспектор старенький гимназии моей.
<1908>